АВТОБИОГРАФИЯ МАРКА ТВЭНА Так как двое или трое лиц разновременно делали мне намеки, что они, пожалуй, прочли бы мою автобиографию, если бы таковая была написана и если бы они имели на то свободное время, — то я, уступив, наконец, этому горячему желанию публики, приступаю теперь же к изложению моей истории. Я происхожу из благородного, старинного рода. Он простирается очень далеко в древность. Первый предок, о котором Твэны имеют какое-либо сведение, был другом дома фамилии Хиггинс. Это было еще в XI столетии, когда наш род проживал в Абердэне, в графстве Корк, в Англии. Почему именно произошло, что наша длинная династия носила с той поры постоянно фамилию матери — (за исключением тех случаев, когда кто-нибудь, время от времени, избегая насмешек, умышленно прикрывался другим прозвищем), вместо того, чтобы довольствоваться родовым именем Хиггинс, составляет тайну, разрешить которую никто из нас никогда не ощущал особой потребности. Кажется, тут есть какой-то запутанный прекрасный роман, который мы и оставляем без дальнейшего расследования. Все старинные фамилии поступают точно также. Артур Твэн пользовался значительной известностью, — он был сборщиком податей на большой дороге во времена Виллиама Руфа. В возрасте около 30 лет он отправился по какому-то делу в общеизвестное, древнее английское увеселительное местечко, под названием Ньюгет, и назад уже более не возвращался. Во время своего пребывания там он внезапно умер. Август Твэн вызвал, кажется, довольно много о себе толков около 1160 г. Будучи в высшей степени веселым малым, он имел обыкновение извлекать из ножен свою старую саблю, оттачивать ее и, поместившись темною ночью в каком-нибудь укромном местечке, старался пихнуть ее в живот мимо проходящих людей, с единственной целью посмотреть, как они начнут припрыгивать и подскакивать. Это был прирожденный юморист. К сожалению, он скоро, но немножко привык пересаливать в этих своих шутках, так что однажды, застигнутый врасплох за сдиранием платья с одного из сограждан, был лишен, по приговору светской власти, одной части своего туловища, которую поместили в прекрасной возвышенной местности близ Тэмпль-Бора, откуда на досуге он имел возможность наблюдать людей и забавляться этим. Надо думать, что ни одно место не нравилось ему больше, чем это; нигде не оставался он дольше, чем здесь. Затем, в продолжении двух последующих столетий, наше родословное древо обнаруживает непрерывный ряд воинов, — это всё были благородные великодушные ребята, с песней бросавшиеся в битву, держась при этом позади войска, и постоянно, с громким криком, возвращавшиеся обратно, держась при этом впереди войска. Ныне умерший старик Фруассарт, страдавший потугами скудоумного остроумия, выразился, что, хотя наше родословное древо и не имело никогда больше одного сука, но что за то этот единственный сук, помещавшийся, в виде перекладины, в правом углу ствола, приносил плоды и зимою и летом. В начале XV столетия мы находим Beau-Твэна, по прозванию «ученый». Он обладал замечательно красивым почерком и мог так ловко подделать чью угодно подпись, что даже, при первом взгляде, приходилось чуть не умирать со смеху. Этот талант приносил ему массу развлечений. Но впоследствии, вынужденный вступить в обязательство по расколке камней для большой дороги, он на этой тяжелой работе испортил свой почерк. Впрочем, он наслаждался жизнью даже и в течение того времени, пока занимался этой «каменной работой», что с незначительными перерывами продолжалось почти 42 года. Действительно, он так и умер, что называется, «в запряжке». В продолжении всего этого долгого периода он вел столь примерную жизнь, что правительство вступало с ним в новое обязательство немедленно после того, как он успевал покончить с обязательством предыдущей недели. Это был истинный любимец полиции. При том он всегда пользовался высоким уважением своих товарищей по искусству и состоял выдающимся сочленом их благотворительного, тайного общества, известного под кличкой «цепной шайки». Волосы он носил всегда коротко подстриженными, питал особое пристрастие к полосатым курткам и умер глубоко оплаканный правительством. Отечество понесло в нём чувствительную утрату, — ибо он был удивительно регулярен. Несколько лет спустя мы встречаем знаменитого Джона-Моргана Твэна. Он перебрался в Америку в 1492 году вместе с Колумбом, в качестве пассажира. Это был человек, кажется, весьма неуживчивого и неприятного характера. В течение всего путешествия он жаловался на скверную еду и постоянно угрожал высадиться на берег, если она не будет улучшена. Он настоятельно требовал свежей майской рыбы. Не проходило ни одного дня, в продолжении которого он не шлялся бы беспрерывно взад и вперед по кораблю, обнюхивая носом воздух, ругая командира и высказывая недоверие к тому, чтобы Колумб знал, куда он идет, или чтобы он когда-нибудь бывал уже в тех местах. Достопамятный возглас: «земля! земля!» заставил возвышенно биться все сердца на корабле, за исключением его собственного. Посмотрев с минутку, через кусок закопченного стекла, на обрисовывавшуюся посреди океана полосу, — он сказал: «Кой чёрт, земля! Это — паром!» Когда этот требовательный пассажир явился на борт, он не имел с собою ничего кроме листа старой газеты, в которой было завернуто: один носовой платок с меткой Б. Ж., один бумажный чулок с меткой Л. У. Ч., один шерстяной носок с меткой Д. Ф. и одна ночная рубашка с меткой О. М. Р. Тем не менее во время пути он ужасно тревожился на счет своего «багажа» и возился с ним гораздо больше, чем все остальные пассажиры вместе взятые. Когда корабль, не слушаясь руля, накренивался носом, он бросался туда и тащил свой «багаж» в заднюю часть, а потом наблюдал, что из этого выйдет; когда же корабль снова погружался кормой, он требовал у Колумба приказать нескольким из его людей «убрать отсюда поклажу». Во время бури ему приходилось затыкать рот так, как, за его криками о своем «багаже», экипаж не мог расслышать слова команды. По-видимому, этот человек не мог бы быть официально обвинен ни в какой преднамеренной непристойности, но в судовом журнале засвидетельствован, в качестве «особо странного обстоятельства», тот факт, что принес он свой «багаж» на корабль в одной газете, а увез его на берег в четырех сундуках, одной большой корзине и двух ящиках из-под шампанского. Когда же, вернувшись затем обратно, он стал нахально уверять, что у него еще не хватает кое-каких вещей, намереваясь при этом обыскать багаж других пассажиров, — то чаша терпения оказалась переполненной и его выкинули за борт. Долго потом с любопытством ожидали все, не покажется ли он еще раз на поверхности воды, но даже ни одного пузыря не показалось на спокойной морской глади. И вот в то время, когда все были поглощены этими наблюдениями за бортом судна, а интерес с каждым мгновением возрастал всё больше и больше, вдруг с ужасом заметили, что корабль погнало течением и что якорный канат совсем слабо болтается на сгибе. По поводу этого мы находим в пожелтевшем старом судовом журнале следующую странную заметку: «Впоследствии было обнаружено, что неприятный пассажир, нырнув, успел утащить с собой якорь, который и продал проклятым дикарям внутри страны, уверив их, что он его «нашел», — воровская каналья!» Однако, и этот предок имел добрые и благородные побуждения и мы с гордостью вспоминаем тот факт, что именно он был первым из бледнолицых, заинтересовавшимся делом подъема и цивилизации наших индейцев. Построив удобную тюрьму и соорудив виселицу, он до смертного своего часа уверял с чувством исполненного долга, что его «влияние» на индейцев имело гораздо более облагораживающее и воспитательное значение, чем всех других реформаторов, когда-либо работавших между ними. В этом месте хроника становится менее чистосердечной и словоохотливой, неожиданно заканчиваясь сообщением о том, как «старый путник» куда-то направился с целью посмотреть работу своего «сооружения» над первым белым, повешенным в Америке, и что во время пребывания его «там», он претерпел увечья, последствием коих была смерть. Правнук этого «реформатора» процветал в 1600 году: в наших анналах он известен, как «старый адмирал», хотя в общей истории носит несколько другой титул. Он долгое время командовал флотилией быстроходных судов, хорошо вооруженных и оснащенных, оказывая себе большие услуги в охоте за купеческими кораблями. Все те суда, которые он преследовал и на которые обращал свой орлиный взор, делали постоянно быстрые переходы через океан. Но если судно, не смотря на все его побуждения, недостаточно поспешало, то, отбросивши всякие церемонии, он забирал его с собой на родину, где и хранил очень бережно в ожидании, не явятся ли за ним его владельцы; но они этого никогда не делали. Он пробовал также отучать матросов с тех кораблей от лени и неповоротливости, принуждая их делать укрепляющий моцион и брать холодные ванны. Он называл это «прыгать через борт». И всем его питомцам это очень нравилось: по крайней мере, никто из них не имел ничего возразить, проделавши на себе хоть раз этот опыт. Если владельцы слишком долго медлили явиться за своими судами, то «адмирал» сжигал их, дабы не пропадала страховая премия. В конце концов этому старому, божественному мореплавателю, отягченному годами и почетом, перерезали горло, а бедная вдова его до последнего своего часа с душевным прискорбием думала, что, если бы его перерезали на 15 минут раньше, то он всё-таки мог бы быть возвращен к жизни. Чарльз Генри Твэн жил в последней половине XVII столетия; это был ревностный и выдающийся миссионер. Он обратил к вере 16 тысяч островитян Южного океана, поучая их что ожерелье из собачьих зубов и очки не составляют еще полного костюма, в котором можно бы было посещать богослужение. Бедная паства его очень любила, сердечно любила: закончив над ним похоронные обрядности, они все разом встали и (выйдя из столовой) со слезами на глазах говорили друг другу, что он всё-таки был «вкусным» миссионером, выражая при этом желание заполучить его еще хоть немножко. Па-го-то-вах-вах-Пуккетекивис-Твэн (это значит: «могущественный охотник с свинячьим глазом») украшал собою средину XVIII столетия, стараясь всеми силами души помочь генералу Брэддоку в его сопротивлении против узурпатора Вашингтона. Этот предок был тот самый человек, который из-за дерева 17 раз стрелял в нашего Вашингтона. До сего места этот прекрасный, романтический рассказ передается во всех нравоучительных учебниках истории в общем совершенно верно, но дальнейшее продолжение его, гласящее, что дикарь, объятый трепетом, после 17-го выстрела торжественно заявил, что «тот человек ниспослан великим духом для выполнения безгранично высокой задачи» и что он не осмеливается более поднять на него свое святотатственное ружье, — в этой своей части рассказ с особой точностью передает действительный факт истории. Он сказал следующее: «Совершенно бесполезно (при этом он икнул): человек этот так пьян, что даже не в состоянии спокойно постоять столько мгновений, чтобы в него можно было попасть. Мои средства (при этом он опять икнул) не позволяют мне задаром тратить на него мои заряды». Вот почему он остановился на 17 выстреле: на это у него было прочное, ясное и каждому понятное основание, — основание, которое нам особенно нравится в виду его красноречивого и убедительного правдоподобия. Я всегда испытывал удовольствие, читая в учебнике истории этот рассказ, хотя мною и овладевало подозрительное предчувствие, что при поражении генерала Брэддока, каждый индеец, дважды стрелявший в какого-нибудь солдата и дважды промахнувшийся (в течение столетия «два» очень легко обращается в «17»), немедленно приходил к заключению, что «великий дух ниспослал этого солдата для исполнения особо высокой миссии» и поэтому я всегда, в известной мере, боялся, что единственным основанием, благодаря которому история с Вашингтоном запечатлелась в памяти потомства, между тем как все другие подобные же казусы совершенно забыты, было именно то обстоятельство, что в этом случае пророчество оправдалось, а во всех остальных «сорвалось». Никаких книг на свете не хватило бы, чтобы в них вместить все пророчества, которые «делали» индейцы и другие «неавторизированные» существа, но зато сборник таких пророчеств, которые в действительности сбылись, каждый человек может легко носить в кармане собственного сюртука. Кстати я должен здесь заметить, что некоторые из моих предков настолько известны в истории по своим прозвищам, что я не считал нужным задерживаться на них или хотя бы перечислить всех их в порядке рождений. Между ними можно бы было упомянуть: Ричарда Бриллея Твэна, — alias Гей Фокс; Джона Вентворта Твэна, — alias Ганс «с 16-ю веревками»; Виллиама Гогарта Твэна. — alias Джек Сеппард; Анания Твэна, — alias барон Мюльгаузен; Джона Георга Твэна, — alias капитан Кидд, и кроме того: Георг Френцис Твэн, Том Пеннер, Навуходоносор и «Вильямский Осел», — все эти лица также принадлежат к нашей фамилии, но к сторонней её ветви, довольно далеко удалившейся от нашей почтенной, прямой линии; — в сущности это только побочный отросток, члены которого отличаются от старого родословного ствола главным образом тем, что они в стремлении к великой славе, которой мы все постоянно домогались и жаждали, привили себе дурную привычку засиживаться в тюрьме, вместо того, чтобы раз навсегда быть повешенными. Весьма неловко в собственной автобиографии доводить родословную слишком близко к своему времени, — тактичнее всего, рассказав в неопределенных выражениях о своем прадеде, вслед за сим сряду же отважно перейти к самому себе, — что я теперь и делаю. Я явился на свет без зубов, — в этом отношении Ричард третий имел передо мной преимущество, но и без горба, — и в этом отношении я уже имел перед ним преимущество. Мои родители были не очень бедны, не особенно богаты… Но мне теперь приходит в голову вот какая мысль. Моя собственная история сравнительно с таковой же моих предков отличалась бы такой бледностью, что, с моей стороны, разумнее всего оставить ее ненаписанной до тех пор, пока и меня самого не повесят. Если бы некоторые другие биографии, которые я читал, прерывались в ожидании, пока с их героями не приключится подобного же происшествия, то я полагаю, что это было бы весьма счастливым обстоятельством для читающей публики… А вы как об этом думаете?
Так как двое или трое лиц разновременно делали мне намеки, что они, пожалуй, прочли бы мою автобиографию, если бы таковая была написана и если бы они имели на то свободное время, — то я, уступив, наконец, этому горячему желанию публики, приступаю теперь же к изложению моей истории.
Я происхожу из благородного, старинного рода. Он простирается очень далеко в древность. Первый предок, о котором Твэны имеют какое-либо сведение, был другом дома фамилии Хиггинс. Это было еще в XI столетии, когда наш род проживал в Абердэне, в графстве Корк, в Англии. Почему именно произошло, что наша длинная династия носила с той поры постоянно фамилию матери — (за исключением тех случаев, когда кто-нибудь, время от времени, избегая насмешек, умышленно прикрывался другим прозвищем), вместо того, чтобы довольствоваться родовым именем Хиггинс, составляет тайну, разрешить которую никто из нас никогда не ощущал особой потребности. Кажется, тут есть какой-то запутанный прекрасный роман, который мы и оставляем без дальнейшего расследования. Все старинные фамилии поступают точно также.
Артур Твэн пользовался значительной известностью, — он был сборщиком податей на большой дороге во времена Виллиама Руфа. В возрасте около 30 лет он отправился по какому-то делу в общеизвестное, древнее английское увеселительное местечко, под названием Ньюгет, и назад уже более не возвращался. Во время своего пребывания там он внезапно умер.
Август Твэн вызвал, кажется, довольно много о себе толков около 1160 г. Будучи в высшей степени веселым малым, он имел обыкновение извлекать из ножен свою старую саблю, оттачивать ее и, поместившись темною ночью в каком-нибудь укромном местечке, старался пихнуть ее в живот мимо проходящих людей, с единственной целью посмотреть, как они начнут припрыгивать и подскакивать. Это был прирожденный юморист. К сожалению, он скоро, но немножко привык пересаливать в этих своих шутках, так что однажды, застигнутый врасплох за сдиранием платья с одного из сограждан, был лишен, по приговору светской власти, одной части своего туловища, которую поместили в прекрасной возвышенной местности близ Тэмпль-Бора, откуда на досуге он имел возможность наблюдать людей и забавляться этим. Надо думать, что ни одно место не нравилось ему больше, чем это; нигде не оставался он дольше, чем здесь.
Затем, в продолжении двух последующих столетий, наше родословное древо обнаруживает непрерывный ряд воинов, — это всё были благородные великодушные ребята, с песней бросавшиеся в битву, держась при этом позади войска, и постоянно, с громким криком, возвращавшиеся обратно, держась при этом впереди войска. Ныне умерший старик Фруассарт, страдавший потугами скудоумного остроумия, выразился, что, хотя наше родословное древо и не имело никогда больше одного сука, но что за то этот единственный сук, помещавшийся, в виде перекладины, в правом углу ствола, приносил плоды и зимою и летом. В начале XV столетия мы находим Beau-Твэна, по прозванию «ученый». Он обладал замечательно красивым почерком и мог так ловко подделать чью угодно подпись, что даже, при первом взгляде, приходилось чуть не умирать со смеху. Этот талант приносил ему массу развлечений. Но впоследствии, вынужденный вступить в обязательство по расколке камней для большой дороги, он на этой тяжелой работе испортил свой почерк. Впрочем, он наслаждался жизнью даже и в течение того времени, пока занимался этой «каменной работой», что с незначительными перерывами продолжалось почти 42 года. Действительно, он так и умер, что называется, «в запряжке». В продолжении всего этого долгого периода он вел столь примерную жизнь, что правительство вступало с ним в новое обязательство немедленно после того, как он успевал покончить с обязательством предыдущей недели. Это был истинный любимец полиции. При том он всегда пользовался высоким уважением своих товарищей по искусству и состоял выдающимся сочленом их благотворительного, тайного общества, известного под кличкой «цепной шайки». Волосы он носил всегда коротко подстриженными, питал особое пристрастие к полосатым курткам и умер глубоко оплаканный правительством. Отечество понесло в нём чувствительную утрату, — ибо он был удивительно регулярен. Несколько лет спустя мы встречаем знаменитого Джона-Моргана Твэна. Он перебрался в Америку в 1492 году вместе с Колумбом, в качестве пассажира. Это был человек, кажется, весьма неуживчивого и неприятного характера. В течение всего путешествия он жаловался на скверную еду и постоянно угрожал высадиться на берег, если она не будет улучшена. Он настоятельно требовал свежей майской рыбы. Не проходило ни одного дня, в продолжении которого он не шлялся бы беспрерывно взад и вперед по кораблю, обнюхивая носом воздух, ругая командира и высказывая недоверие к тому, чтобы Колумб знал, куда он идет, или чтобы он когда-нибудь бывал уже в тех местах. Достопамятный возглас: «земля! земля!» заставил возвышенно биться все сердца на корабле, за исключением его собственного. Посмотрев с минутку, через кусок закопченного стекла, на обрисовывавшуюся посреди океана полосу, — он сказал: «Кой чёрт, земля! Это — паром!»
Когда этот требовательный пассажир явился на борт, он не имел с собою ничего кроме листа старой газеты, в которой было завернуто: один носовой платок с меткой Б. Ж., один бумажный чулок с меткой Л. У. Ч., один шерстяной носок с меткой Д. Ф. и одна ночная рубашка с меткой О. М. Р. Тем не менее во время пути он ужасно тревожился на счет своего «багажа» и возился с ним гораздо больше, чем все остальные пассажиры вместе взятые. Когда корабль, не слушаясь руля, накренивался носом, он бросался туда и тащил свой «багаж» в заднюю часть, а потом наблюдал, что из этого выйдет; когда же корабль снова погружался кормой, он требовал у Колумба приказать нескольким из его людей «убрать отсюда поклажу». Во время бури ему приходилось затыкать рот так, как, за его криками о своем «багаже», экипаж не мог расслышать слова команды.
По-видимому, этот человек не мог бы быть официально обвинен ни в какой преднамеренной непристойности, но в судовом журнале засвидетельствован, в качестве «особо странного обстоятельства», тот факт, что принес он свой «багаж» на корабль в одной газете, а увез его на берег в четырех сундуках, одной большой корзине и двух ящиках из-под шампанского. Когда же, вернувшись затем обратно, он стал нахально уверять, что у него еще не хватает кое-каких вещей, намереваясь при этом обыскать багаж других пассажиров, — то чаша терпения оказалась переполненной и его выкинули за борт. Долго потом с любопытством ожидали все, не покажется ли он еще раз на поверхности воды, но даже ни одного пузыря не показалось на спокойной морской глади.
И вот в то время, когда все были поглощены этими наблюдениями за бортом судна, а интерес с каждым мгновением возрастал всё больше и больше, вдруг с ужасом заметили, что корабль погнало течением и что якорный канат совсем слабо болтается на сгибе.
По поводу этого мы находим в пожелтевшем старом судовом журнале следующую странную заметку: «Впоследствии было обнаружено, что неприятный пассажир, нырнув, успел утащить с собой якорь, который и продал проклятым дикарям внутри страны, уверив их, что он его «нашел», — воровская каналья!»
Однако, и этот предок имел добрые и благородные побуждения и мы с гордостью вспоминаем тот факт, что именно он был первым из бледнолицых, заинтересовавшимся делом подъема и цивилизации наших индейцев. Построив удобную тюрьму и соорудив виселицу, он до смертного своего часа уверял с чувством исполненного долга, что его «влияние» на индейцев имело гораздо более облагораживающее и воспитательное значение, чем всех других реформаторов, когда-либо работавших между ними. В этом месте хроника становится менее чистосердечной и словоохотливой, неожиданно заканчиваясь сообщением о том, как «старый путник» куда-то направился с целью посмотреть работу своего «сооружения» над первым белым, повешенным в Америке, и что во время пребывания его «там», он претерпел увечья, последствием коих была смерть.
Правнук этого «реформатора» процветал в 1600 году: в наших анналах он известен, как «старый адмирал», хотя в общей истории носит несколько другой титул. Он долгое время командовал флотилией быстроходных судов, хорошо вооруженных и оснащенных, оказывая себе большие услуги в охоте за купеческими кораблями. Все те суда, которые он преследовал и на которые обращал свой орлиный взор, делали постоянно быстрые переходы через океан. Но если судно, не смотря на все его побуждения, недостаточно поспешало, то, отбросивши всякие церемонии, он забирал его с собой на родину, где и хранил очень бережно в ожидании, не явятся ли за ним его владельцы; но они этого никогда не делали. Он пробовал также отучать матросов с тех кораблей от лени и неповоротливости, принуждая их делать укрепляющий моцион и брать холодные ванны. Он называл это «прыгать через борт». И всем его питомцам это очень нравилось: по крайней мере, никто из них не имел ничего возразить, проделавши на себе хоть раз этот опыт. Если владельцы слишком долго медлили явиться за своими судами, то «адмирал» сжигал их, дабы не пропадала страховая премия. В конце концов этому старому, божественному мореплавателю, отягченному годами и почетом, перерезали горло, а бедная вдова его до последнего своего часа с душевным прискорбием думала, что, если бы его перерезали на 15 минут раньше, то он всё-таки мог бы быть возвращен к жизни.
Чарльз Генри Твэн жил в последней половине XVII столетия; это был ревностный и выдающийся миссионер. Он обратил к вере 16 тысяч островитян Южного океана, поучая их что ожерелье из собачьих зубов и очки не составляют еще полного костюма, в котором можно бы было посещать богослужение. Бедная паства его очень любила, сердечно любила: закончив над ним похоронные обрядности, они все разом встали и (выйдя из столовой) со слезами на глазах говорили друг другу, что он всё-таки был «вкусным» миссионером, выражая при этом желание заполучить его еще хоть немножко. Па-го-то-вах-вах-Пуккетекивис-Твэн (это значит: «могущественный охотник с свинячьим глазом») украшал собою средину XVIII столетия, стараясь всеми силами души помочь генералу Брэддоку в его сопротивлении против узурпатора Вашингтона. Этот предок был тот самый человек, который из-за дерева 17 раз стрелял в нашего Вашингтона. До сего места этот прекрасный, романтический рассказ передается во всех нравоучительных учебниках истории в общем совершенно верно, но дальнейшее продолжение его, гласящее, что дикарь, объятый трепетом, после 17-го выстрела торжественно заявил, что «тот человек ниспослан великим духом для выполнения безгранично высокой задачи» и что он не осмеливается более поднять на него свое святотатственное ружье, — в этой своей части рассказ с особой точностью передает действительный факт истории. Он сказал следующее:
«Совершенно бесполезно (при этом он икнул): человек этот так пьян, что даже не в состоянии спокойно постоять столько мгновений, чтобы в него можно было попасть. Мои средства (при этом он опять икнул) не позволяют мне задаром тратить на него мои заряды».
Вот почему он остановился на 17 выстреле: на это у него было прочное, ясное и каждому понятное основание, — основание, которое нам особенно нравится в виду его красноречивого и убедительного правдоподобия. Я всегда испытывал удовольствие, читая в учебнике истории этот рассказ, хотя мною и овладевало подозрительное предчувствие, что при поражении генерала Брэддока, каждый индеец, дважды стрелявший в какого-нибудь солдата и дважды промахнувшийся (в течение столетия «два» очень легко обращается в «17»), немедленно приходил к заключению, что «великий дух ниспослал этого солдата для исполнения особо высокой миссии» и поэтому я всегда, в известной мере, боялся, что единственным основанием, благодаря которому история с Вашингтоном запечатлелась в памяти потомства, между тем как все другие подобные же казусы совершенно забыты, было именно то обстоятельство, что в этом случае пророчество оправдалось, а во всех остальных «сорвалось». Никаких книг на свете не хватило бы, чтобы в них вместить все пророчества, которые «делали» индейцы и другие «неавторизированные» существа, но зато сборник таких пророчеств, которые в действительности сбылись, каждый человек может легко носить в кармане собственного сюртука.
Кстати я должен здесь заметить, что некоторые из моих предков настолько известны в истории по своим прозвищам, что я не считал нужным задерживаться на них или хотя бы перечислить всех их в порядке рождений. Между ними можно бы было упомянуть: Ричарда Бриллея Твэна, — alias Гей Фокс; Джона Вентворта Твэна, — alias Ганс «с 16-ю веревками»; Виллиама Гогарта Твэна. — alias Джек Сеппард; Анания Твэна, — alias барон Мюльгаузен; Джона Георга Твэна, — alias капитан Кидд, и кроме того: Георг Френцис Твэн, Том Пеннер, Навуходоносор и «Вильямский Осел», — все эти лица также принадлежат к нашей фамилии, но к сторонней её ветви, довольно далеко удалившейся от нашей почтенной, прямой линии; — в сущности это только побочный отросток, члены которого отличаются от старого родословного ствола главным образом тем, что они в стремлении к великой славе, которой мы все постоянно домогались и жаждали, привили себе дурную привычку засиживаться в тюрьме, вместо того, чтобы раз навсегда быть повешенными.
Весьма неловко в собственной автобиографии доводить родословную слишком близко к своему времени, — тактичнее всего, рассказав в неопределенных выражениях о своем прадеде, вслед за сим сряду же отважно перейти к самому себе, — что я теперь и делаю.
Я явился на свет без зубов, — в этом отношении Ричард третий имел передо мной преимущество, но и без горба, — и в этом отношении я уже имел перед ним преимущество. Мои родители были не очень бедны, не особенно богаты… Но мне теперь приходит в голову вот какая мысль. Моя собственная история сравнительно с таковой же моих предков отличалась бы такой бледностью, что, с моей стороны, разумнее всего оставить ее ненаписанной до тех пор, пока и меня самого не повесят. Если бы некоторые другие биографии, которые я читал, прерывались в ожидании, пока с их героями не приключится подобного же происшествия, то я полагаю, что это было бы весьма счастливым обстоятельством для читающей публики…
А вы как об этом думаете?