Как-то одно время было у меня на денежном рынке тихо, очень даже тихо. Что было более или менее ценного — в залог снёс; должал-должал, где и покуда можно было; а когда всякие ресурсы стали к концу приходить, тряхнул и последним капиталом — объявление тиснул, что де мол так и так, «будучи лишён всяких средств к жизни, ищу уроков или каких бы то ни было занятий». Жду день, жду другой, третий: никого, ниоткуда, низачем. Ну, думаю, плохо: пропали мои денежки даром. Собирался я уже объявить в газетах, что ищу занятий, во что бы то ни стало, согласен и в отъезд, куда угодно — хоть в Ветлянку (время было чумное). Наконец, получаю письмо: «Милостивещий государь! Известился я в „Ведомостях“, что кушать вам нечего, а кушать хочется. А сын есть у меня, балуется мальчишка. Потому, как это не дело, то коли ежели благоугодно вам будет хлеб кушать, то милости просим ко мне в лавку побывать. За сим покорный ваш слуга и раб божий Трофим Торговцев, 2-й гильдии купец». Полюбовавшись на засаленный клочок бумаги, я пошёл по адресу. — Тут хозяин? — спрашиваю в лавке. — В трактире, чай пьют, — отвечает приказчик. — А вам на что? — Дело есть. — Так обождите маленько: они скоро будут. Сенька, ты чего бельма-то выпучил? Беги скорей в трактир — скажи хозяину, что пришли к ним. Ну, живо! Сенька пустился во всю прыть через дорогу к трактиру, а приказчик, подперев правою рукою левую под локоть, прихлебнул чаю из стакана, который он держал в левой руке и, небрежно глядя в окно, спросил меня: — Вы это к Трофиму Кузьмичу насчёт чего, собственно, так сказать? — Письмо я от него получил. — Так… — снисходительно подтвердил он. — Трофим Кузьмич идут! — торжественно заявил вбежавший Сенька. К дверям лавки подошёл высокий седой старик, с длинной бородой, крупным, серьёзным лицом, в длиннополом сюртуке, высоких сапогах и глубоком картузе. Погладив бороду и поправив ворот ситцевой рубашки, он медленно и важно вошёл в лавку. «Молодцы» вытянулись в струнку. — Вы, кажется, господин Торговцев? — обратился я к нему. — Точно так-с: я самый. — Вот я от вас это письмо получил. — А, знаю, знаю… Так пожалуйте, господин честной, в трактирчик: мы там с вами переговорим, а кстати и чайку изопьём. Вы чего ж, молодцы, стоите-то? Пейте чай! — обратился он к приказчикам. «Молодцы» ободрились. — Чай — дело доброе, — сказал мне Трофим Кузьмич. — Палка на палку нехорошо, а чай на чай завсегда можно. Пойдёмте же, господин. — А кто вы такой будете, осмелюсь узнать? — спросил он меня по дороге. — Я? Студент. — Студент? Гм… Так, значит, всяким наукам обучаетесь? — Всяким наукам. — Тэк-с… А бунты учинять обучаетесь? — Нет, — говорю, — этому не обучаюсь. — Не обучаетесь?.. — (и он пытливо взглянул на меня). — Так это, значит, уж без учёбы, сами от себя, и тятеньку и маменьку по морде за то, что кормят? «Эге-ге, — думаю, — этому нужно „молодца“ в учителя». Пришли в трактир, сели у столика. — Ну-ка, чаю на двоих, живей! — скомандовал купец и снова обратился ко мне. — Так вы, значит, студент и всяким наукам обучаетесь? — Да. — А учить умеете? — Не умел бы — не объявлялся бы. — Тэк-с… значит, умеете. А как звать вас? Я сказал. Услышав мою фамилию, Трофим Кузьмич оживился: — У вас тятенька не торговал ли мукой картофельной? — Нет, не торговал. — Или из родных кто? — И из родных никто. — Никто, значить, этим делом не занимался? Тэк-с… В комнату с шумом влетел половой: в левой руке грязная салфетка, в правой поднос с двумя чайниками и стаканами; звенит, гремит… — Эк, ты, братец, трезвонишь: словно в Светлый праздник, — заметил ему Трофим Кузьмич. — Нельзя же для дорогих гостей и не потрезвонить, — сострил половой, — потому для милого дружка… — Ну-ну-ну… — остановил его старик. — Ты, брат, знаешь? Ешь пирог-то с чем? — С грибам, Трофим Кузьмич. — А язык-то держи где? — За зубам, Трофим Кузьмич. — То-то же: ты, братец, это себе на носу заруби, да и помни. Половой сконфузился и старался поправиться: — Я для вашей милости, Трофим Кузьмич, не то, что потрезвонить, а ноги ваши мыть, да воду-то эту самую пить… — Ладно, ладно, толкуй… Ты, ведь, я знаю, и языком-то мастер трезвонить. Балаболка. И старик стал разливать чай. — Так, значит, — обратился он ко мне, — никто из ваших родных картофельной мукой не занимался? — Никто, — говорю. — Только нам, Трофим Кузьмич, надо бы о деле поговорить. — Что ж, оно можно: о деле завсегда помнить долженствует. Извольте-ка свой стаканчик взять: дело делом, а чай чаем. Я стал пить чай. — Вот вы бы моего мальчонка поучили, — начал купец, — больно уж он шустёр, а толку в нём мало… Приструнить его хорошенько надо, а не то избалуется в конец. Двенадцать уж годков мальчишке: и читать, и писать умеет, только не так отчётисто. Так вы бы вот, господин честной, походили да позаняли бы его: так-то бы лучше было. — А сколько раз в неделю приходить? — Да хошь разика бы три. — Где ваш сын учится? — Где же ему учиться? Ему учиться некогда, да и не к чему: потому — наше дело торговое… А вот насчёт грамоты — знает он её, грамоту-то, только не так, чтобы очень твёрдо. Грамоте к тому нониче и по крестьянству учат. Вы бы его часочек-другой и поприструнивали. — Что ж? Это можно, — говорю. — А как цена ваша будет, господин? Я подумал и назначил по двадцати рублей за месяц. — Дорогонько! Надо бы посбавить. У меня эти деньги с синенькой приказчик получает; а у него дела-то побольше вашего. И он лукаво, как-то выжидательно смотрел на меня. — Ничего не дорогонько, Трофим Кузьмич: другие учителя по три, по пяти рублей за один час берут. — А кто даёт-то? — встрепенулся старик. — Сумасшедшие дают!.. Деньги у них дёшевы. А у меня кажная копеечка на счету: потому — мне наобум платить и не приходится. А вы вот что, господин: возьмите-ка двенадцать рубликов в месяц, и делу конец. — Нет, нельзя, Трофим Кузьмич. — Да как же нельзя? Что вам, молодому да одинокому, нужно-то? Нешто вам семью пропитывать? Право, возьмитесь-ка за двенадцать рубликов. — Да какой же мне расчёт? — Как не расчёт? Конечное дело, расчёт! Вы ведь всё равно так бы, без заработанных сидели, да и тугонько бы вам приходилось; а возьмётесь — вот вам двенадцать рубликов и перепадёт. А двенадцать рублей, хошь и небольшие, а всё деньги, на улице не валяются… А? Соблазнил меня купец: «Что я, — думаю, — буду без уроков делать? Нужно спустить немного». — Извольте, — говорю, — я пятнадцать рублей возьму, а меньше не могу. — Эх, господин, господин… Ведь пятнадцать-то рублей у меня второй приказчик получает; а он цельный день на работе, при деле, да и в праздники тоже торгует, — урезонивал меня Трофим Кузьмич, наливая себе четвёртый стакан чаю. — А вы вот пожалуйте-ка ваш стаканчик да скажите: «Идёт мол за двенадцать рублей, Трофим Кузьмич». Но я решился больше не уступать и молчал. — Что ж? Идёт? — Нет, нельзя… — А вы подумайте-ка, господин. — Тут нечего мне и думать. Ведь я не в первый раз уроки даю: знаю, сколько спросить. Трофим Кузьмич допил стакан и налил ещё; откусил кусочек сахару и, приподняв брови, отхлебнул с блюдца. Блюдце он держал на кончиках всех пяти пальцев левой руки, так что мне вспомнилась загадка: жёлтое море на пяти столбах. — Так как же, господин? — Как я сказал. — Ну, уж видно — нечего с вами делать: больно уж вы упористы. Надо и мне накинуть. А может, вы четырнадцать рубликов не возьмёте ли? — И четырнадцати не возьму. — Что ж делать? Другого-то мне искать не хочется: когда там найдёшь?.. Придётся уж на пятнадцати рублях порешить. Только вы, господин, парнишку-то уж того… Так мы и порешили, что за 15 рублей в месяц я буду «парнишку того». На следующий день я пришёл дать первый урок. Мальчик оказался очень бойким, смышлёным и сразу понравился мне. Лет ему было двенадцать, но знал он для этих лет слишком мало. Да и учебники у него были какие-то допотопные: выложил он передо мной первым делом букварь, весь в масляных пятнах и с загнутыми уголками страниц; потом из ящика, откуда несло сыростью и плесенью, вылезла грамматика — не «русская», а «российская»; за нею явился какой-то задачник, один вид которого наводил на воспоминания о делах давно минувших дней. — Кто вас прежде учил? — спросил я мальчика. — Старичок один-с, чиновник из Гавани ко мне ходили… Они в Опочининой улице, над мелочной лавочкой жили-с… Тятенька им два с полтиной в месяц платили-с… Только вот они уж полгода, как померли-с… За́пили и померли-с… На улице их подобрали-с… И книжки у меня ихние так и остались. Очень уж они сердиты были: всё меня за эти-с вот места-с трепали… Он указал себе на виски, и на лице его изобразились впечатления давно испытанной боли и страха перед грозным педагогом из Опочининой улицы. Жаль мне было мальчика. Он вовсе не внушал мне желания дёрнуть его за висок. Напротив, его бойкое личико и шустрые глазёнки казались очень симпатичными. Но он, видимо, боялся и меня — хоть я и ласков был с ним — глядел мне прямо в рот, когда я говорил, и на каждый мой вопрос отвечал поспешно, захлебнувшись предварительно, как бы стараясь вобрать в себя побольше воздуха. — А после того старичка вы учились где-нибудь? — спросил я его. — Никак нет-с. — Что же вы делали за это время? — У тятеньки в лавке был-с… Они меня всё посылали… Только вот третёводни-с осерчали они уж больно на меня-с — так за вами послали: сгною, говорит, тебя, паршивец эдакий, над книжкой-с… Так вот, каким образом попал я сюда! Вот, почему понадобился здесь учитель! — За что же рассердился ваш тятенька? — допрашивал я мальчика. — Да я деньги потерял-с, — отвечал мальчик и так смутился, как будто вспомнил о чём-нибудь очень постыдном. — Тятенька меня послали по счёту получить 17 р. 68 к., я их получил-с, да в платок завернул, а платок по дороге выронил-с… или вытащил кто-с… Как по́чали меня тятенька за это ругать, ремнём отстегали и учить меня хотят-с… Голос мальчика задрожал, и из глазах выкатились слёзы. В это время в прихожей громко задребезжат звонок, так называемый «хозяйский». Мальчик встрепенулся и заёрзал на стуле. — Наше вам почтение-с, господин честной. Как ваше здоровье? — величественно спросил меня входивший Трофим Кузьмич. По его вопросу казалось, что мы с ним уже давно знакомы, и что я известен ему за человека нездорового. Он торжественно провёл рукой по бороде, подпёрся в бока и, сверкнув глазами на сына, обратился ко мне: — Ну, что? Как? — Да ничего ещё пока. — Драть его вот надо! — грозно кивнул он на сына. — Избаловался вовсе, из рук вон выбился. Хошь ему говори, хошь нет — никакого толку от него не добьёшься. Вы ему спуску-то не давайте: чуть только что — так за вихор!.. Мальчик не выдержал и заплакал потихоньку, стараясь скрыть слёзы, но отец заметил их: — Пореви у меня ещё!.. Я те пореву! — пригрозил он сыну, собираясь уже показать мне, как надо расправляться с мальчиком за вихор. Но из двери соседней комнаты показалась чья-то жирная голова в шёлковой кичке и с двойным подбородком: — И всё-то ты дитю ругаешь, Трофим Кузьмич! Бога ты не боишься! — И всё-то ты мне под руку лезешь, Арина Власьевна! Чёрта ты бы постыдилась! — У, шкура-жид! — буркнула жирная голова и скрылась за дверью. — Анафема, прости Господи! — пустил ей вслед Трофим Кузьмич и ушёл в лавку, обласкав в прихожей кухарку «дурой». Занявшись с мальчиком, я уже собирался уходить с нечистою перед его отцом совестью, так как ни разу не дёрнул его за вихор. — А уж вы уходите? — послышалось мне, и я увидел в дверях ту же кичку на жирной голове. — Не угодно ли будет чайку испить? Я стал было отказываться, но купчиха так приступила ко мне, что пришлось согласиться. — Вы насчёт Трофима Кузьмича не бойтесь, душа моя сладкая: он тольки во хмелю буён бывает, — трещала Арина Власьевна, — а когда чиверёзый, так тольки лается. Ну, и вас когда облает — так ничего! Брань-то ведь на вороту не виснет. Того, прежнего-то учителя, что в Гавани жил, всё «старый хрыч» звал. Так тот ничего: тольки попросит рюмочку ему поднести. А уж и сердитый же был старик, царствие ему небесное: так дитю мучил (не тем будь помянут), так мучил — просто, сказать нельзя… Да что и толковать про покойника? Вот и Трофим Кузьмич: нет того, чтобы приласкать дитю; всё норовит, как бы дёрнуть, да покрепче. А дитё чем виновато? Дитё неразумное, дитё глупое. И третёводни вот осерчал так, ни за́что, да ещё и прибил, и учить его грамоте задумал… Забыл, небось, как мы старшенького-то нашего (покойничек уж теперь, царствие ему небесное) лишний год проучили. За этого теперь принялся. А он что? Нешто сделал что? Деньги-то обронил? Эка невидаль!.. Накинет на говядину копейку — так в три дни 17 рублей и вернутся. Долго ещё держала меня Арина Власьевна. Наконец, отпустила. Проходя мимо лавки, я встретился с самим Торговцевым и сказал ему, что его сыну надо будет купить кое-каких учебников. — Это зачем? — Очень плохи те, которые у него теперь. — А то каких же вам? Бархатных что ли? — Нет, не бархатных, а новых надо. — Ну, хороши и так… А вы тут, сударь мой, новостей-то не заводите, а дело своё делайте. И без вас тошно, — заключил он и, не взглянув на меня, вошёл в лавку. Прошло недели три, Я продолжал ходить в дом купца, хотя Торговцев принадлежал к тем людям, которые учителей к себе в дом не приглашают, а нанимают, и потому со мной не церемонился. Проходя по той комнате, где я давал урок, он обыкновенно подбоченится, сверкнёт глазами на сына и сурово спросит меня: — Ну, что? Как? — Да ничего, так себе, — ответишь. — Ну, то-то же, — скажет, проведёт рукой по бороде и величественно отправится в лавку. Раз как-то он вошёл, держа в руках какую-то засаленную бумагу: — Перепешите-ка, молодчик, эту субсидию, да почище, глядите: ведь это, знаете, куда послать надо… «Субсидия» оказалась, просто, счётом полицейскому приставу на отпущенный из лавки товар. Не хотелось входить в пререкания — переписал. Так, с вынужденною уступчивостью, продолжались мои уроки. Я как-то стал привыкать. Да и мальчик начал привыкать ко мне, перестал меня бояться и оказался очень понятливым и старательным. Я надеялся на успех в его учении и уверен, что надежды мои оправдались бы, если бы не случилось вот чего. Прихожу на урок. В передней встречает меня мой ученик, испуганный и растерянный. — Что с вами? Вы нездоровы? — спрашиваю. — Нет-с… Я ничего-с… И замялся. — Что же вы такой странный сегодня? — Уж вы лучше не входите к нам… И маменька просит. — Почему так? — удивился я. — Тятенька в запое-с… Мальчик смутился, и из глаз у него, по обыкновению, выкатились слёзы: попался он, должно быть, отцу под пьяную руку. Но мне показалось неудобным ретироваться, услышав, что хозяин «в запое». — Ну, так что же? Тятенька ваш нам не помешает, и мы ему так же. — Да они уж очень сердиты-с… — Ну, вот пустяки! На нас ему сердиться не за что, — ободрил я мальчика и вошёл в комнату, где мы обыкновенно занимались. В ней сидел Трофим Кузьмич, облокотившись на наш учебный стол. — Чего тебе? — обратился он ко мне. Надо было говорить с ним смелее. — Да ничего. Заниматься пришёл. — А ты кто такой будешь? И он уставился на меня мутными глазами. — Я-то кто? Репетитор, — сказал я, уходя в другую комнату, где, притаившись у двери, стоял мой ученик и сама Арина Власьевна, со страхом слушая, что будет дальше. — Ле-пе-ти-тор?.. так ты ле-пе-ти-тор?.. Ах, ты паршивец этакий!.. Лепетитор голоштанный!.. Эй, Арина! Арина Власьевна, забыв, как она воевала с ним с трезвым, сейчас же робко явилась на зов. — Что прикажете, Трофим Кузьмич? — Подай-ка мне сюда этого лепетитора, что двадцать рублей с меня запросил… Я ему бока-то накостыляю… Ах, он франт гороховый? Шею-то я ещё ему не мылил — так ничего: нагваздаю. — Уж вы извините их: оченно они хмельны нониче, — сладко задабривала меня Арина Власьевна, входя. — Извинять мне его не за чем. А только вы ему от меня передайте (завтра, конечно), что я больше сюда ходить не стану и денег, которые мною заработаны, с него не спрашиваю. И вернулся «лепетитор» к себе домой точно в таком же положении, как три недели тому назад, если не в худшем ещё.
Наконец, получаю письмо:
«Милостивещий государь!
Известился я в „Ведомостях“, что кушать вам нечего, а кушать хочется. А сын есть у меня, балуется мальчишка. Потому, как это не дело, то коли ежели благоугодно вам будет хлеб кушать, то милости просим ко мне в лавку побывать. За сим покорный ваш слуга и раб божий Трофим Торговцев, 2-й гильдии купец».
Полюбовавшись на засаленный клочок бумаги, я пошёл по адресу.
— Тут хозяин? — спрашиваю в лавке.
— В трактире, чай пьют, — отвечает приказчик. — А вам на что?
— Дело есть.
— Так обождите маленько: они скоро будут. Сенька, ты чего бельма-то выпучил? Беги скорей в трактир — скажи хозяину, что пришли к ним. Ну, живо!
Сенька пустился во всю прыть через дорогу к трактиру, а приказчик, подперев правою рукою левую под локоть, прихлебнул чаю из стакана, который он держал в левой руке и, небрежно глядя в окно, спросил меня:
— Вы это к Трофиму Кузьмичу насчёт чего, собственно, так сказать?
— Письмо я от него получил.
— Так… — снисходительно подтвердил он.
— Трофим Кузьмич идут! — торжественно заявил вбежавший Сенька.
К дверям лавки подошёл высокий седой старик, с длинной бородой, крупным, серьёзным лицом, в длиннополом сюртуке, высоких сапогах и глубоком картузе. Погладив бороду и поправив ворот ситцевой рубашки, он медленно и важно вошёл в лавку. «Молодцы» вытянулись в струнку.
— Вы, кажется, господин Торговцев? — обратился я к нему.
— Точно так-с: я самый.
— Вот я от вас это письмо получил.
— А, знаю, знаю… Так пожалуйте, господин честной, в трактирчик: мы там с вами переговорим, а кстати и чайку изопьём. Вы чего ж, молодцы, стоите-то? Пейте чай! — обратился он к приказчикам.
«Молодцы» ободрились.
— Чай — дело доброе, — сказал мне Трофим Кузьмич. — Палка на палку нехорошо, а чай на чай завсегда можно. Пойдёмте же, господин.
— А кто вы такой будете, осмелюсь узнать? — спросил он меня по дороге.
— Я? Студент.
— Студент? Гм… Так, значит, всяким наукам обучаетесь?
— Всяким наукам.
— Тэк-с… А бунты учинять обучаетесь?
— Нет, — говорю, — этому не обучаюсь.
— Не обучаетесь?.. — (и он пытливо взглянул на меня). — Так это, значит, уж без учёбы, сами от себя, и тятеньку и маменьку по морде за то, что кормят?
«Эге-ге, — думаю, — этому нужно „молодца“ в учителя».
Пришли в трактир, сели у столика.
— Ну-ка, чаю на двоих, живей! — скомандовал купец и снова обратился ко мне. — Так вы, значит, студент и всяким наукам обучаетесь?
— Да.
— А учить умеете?
— Не умел бы — не объявлялся бы.
— Тэк-с… значит, умеете. А как звать вас?
Я сказал. Услышав мою фамилию, Трофим Кузьмич оживился:
— У вас тятенька не торговал ли мукой картофельной?
— Нет, не торговал.
— Или из родных кто?
— И из родных никто.
— Никто, значить, этим делом не занимался? Тэк-с…
В комнату с шумом влетел половой: в левой руке грязная салфетка, в правой поднос с двумя чайниками и стаканами; звенит, гремит…
— Эк, ты, братец, трезвонишь: словно в Светлый праздник, — заметил ему Трофим Кузьмич.
— Нельзя же для дорогих гостей и не потрезвонить, — сострил половой, — потому для милого дружка…
— Ну-ну-ну… — остановил его старик. — Ты, брат, знаешь? Ешь пирог-то с чем?
— С грибам, Трофим Кузьмич.
— А язык-то держи где?
— За зубам, Трофим Кузьмич.
— То-то же: ты, братец, это себе на носу заруби, да и помни.
Половой сконфузился и старался поправиться:
— Я для вашей милости, Трофим Кузьмич, не то, что потрезвонить, а ноги ваши мыть, да воду-то эту самую пить…
— Ладно, ладно, толкуй… Ты, ведь, я знаю, и языком-то мастер трезвонить. Балаболка.
И старик стал разливать чай.
— Так, значит, — обратился он ко мне, — никто из ваших родных картофельной мукой не занимался?
— Никто, — говорю. — Только нам, Трофим Кузьмич, надо бы о деле поговорить.
— Что ж, оно можно: о деле завсегда помнить долженствует. Извольте-ка свой стаканчик взять: дело делом, а чай чаем.
Я стал пить чай.
— Вот вы бы моего мальчонка поучили, — начал купец, — больно уж он шустёр, а толку в нём мало… Приструнить его хорошенько надо, а не то избалуется в конец. Двенадцать уж годков мальчишке: и читать, и писать умеет, только не так отчётисто. Так вы бы вот, господин честной, походили да позаняли бы его: так-то бы лучше было.
— А сколько раз в неделю приходить?
— Да хошь разика бы три.
— Где ваш сын учится?
— Где же ему учиться? Ему учиться некогда, да и не к чему: потому — наше дело торговое… А вот насчёт грамоты — знает он её, грамоту-то, только не так, чтобы очень твёрдо. Грамоте к тому нониче и по крестьянству учат. Вы бы его часочек-другой и поприструнивали.
— Что ж? Это можно, — говорю.
— А как цена ваша будет, господин?
Я подумал и назначил по двадцати рублей за месяц.
— Дорогонько! Надо бы посбавить. У меня эти деньги с синенькой приказчик получает; а у него дела-то побольше вашего.
И он лукаво, как-то выжидательно смотрел на меня.
— Ничего не дорогонько, Трофим Кузьмич: другие учителя по три, по пяти рублей за один час берут.
— А кто даёт-то? — встрепенулся старик. — Сумасшедшие дают!.. Деньги у них дёшевы. А у меня кажная копеечка на счету: потому — мне наобум платить и не приходится. А вы вот что, господин: возьмите-ка двенадцать рубликов в месяц, и делу конец.
— Нет, нельзя, Трофим Кузьмич.
— Да как же нельзя? Что вам, молодому да одинокому, нужно-то? Нешто вам семью пропитывать? Право, возьмитесь-ка за двенадцать рубликов.
— Да какой же мне расчёт?
— Как не расчёт? Конечное дело, расчёт! Вы ведь всё равно так бы, без заработанных сидели, да и тугонько бы вам приходилось; а возьмётесь — вот вам двенадцать рубликов и перепадёт. А двенадцать рублей, хошь и небольшие, а всё деньги, на улице не валяются… А?
Соблазнил меня купец: «Что я, — думаю, — буду без уроков делать? Нужно спустить немного».
— Извольте, — говорю, — я пятнадцать рублей возьму, а меньше не могу.
— Эх, господин, господин… Ведь пятнадцать-то рублей у меня второй приказчик получает; а он цельный день на работе, при деле, да и в праздники тоже торгует, — урезонивал меня Трофим Кузьмич, наливая себе четвёртый стакан чаю. — А вы вот пожалуйте-ка ваш стаканчик да скажите: «Идёт мол за двенадцать рублей, Трофим Кузьмич».
Но я решился больше не уступать и молчал.
— Что ж? Идёт?
— Нет, нельзя…
— А вы подумайте-ка, господин.
— Тут нечего мне и думать. Ведь я не в первый раз уроки даю: знаю, сколько спросить.
Трофим Кузьмич допил стакан и налил ещё; откусил кусочек сахару и, приподняв брови, отхлебнул с блюдца. Блюдце он держал на кончиках всех пяти пальцев левой руки, так что мне вспомнилась загадка: жёлтое море на пяти столбах.
— Так как же, господин?
— Как я сказал.
— Ну, уж видно — нечего с вами делать: больно уж вы упористы. Надо и мне накинуть. А может, вы четырнадцать рубликов не возьмёте ли?
— И четырнадцати не возьму.
— Что ж делать? Другого-то мне искать не хочется: когда там найдёшь?.. Придётся уж на пятнадцати рублях порешить. Только вы, господин, парнишку-то уж того…
Так мы и порешили, что за 15 рублей в месяц я буду «парнишку того».
На следующий день я пришёл дать первый урок. Мальчик оказался очень бойким, смышлёным и сразу понравился мне. Лет ему было двенадцать, но знал он для этих лет слишком мало. Да и учебники у него были какие-то допотопные: выложил он передо мной первым делом букварь, весь в масляных пятнах и с загнутыми уголками страниц; потом из ящика, откуда несло сыростью и плесенью, вылезла грамматика — не «русская», а «российская»; за нею явился какой-то задачник, один вид которого наводил на воспоминания о делах давно минувших дней.
— Кто вас прежде учил? — спросил я мальчика.
— Старичок один-с, чиновник из Гавани ко мне ходили… Они в Опочининой улице, над мелочной лавочкой жили-с… Тятенька им два с полтиной в месяц платили-с… Только вот они уж полгода, как померли-с… За́пили и померли-с… На улице их подобрали-с… И книжки у меня ихние так и остались. Очень уж они сердиты были: всё меня за эти-с вот места-с трепали…
Он указал себе на виски, и на лице его изобразились впечатления давно испытанной боли и страха перед грозным педагогом из Опочининой улицы.
Жаль мне было мальчика. Он вовсе не внушал мне желания дёрнуть его за висок. Напротив, его бойкое личико и шустрые глазёнки казались очень симпатичными. Но он, видимо, боялся и меня — хоть я и ласков был с ним — глядел мне прямо в рот, когда я говорил, и на каждый мой вопрос отвечал поспешно, захлебнувшись предварительно, как бы стараясь вобрать в себя побольше воздуха.
— А после того старичка вы учились где-нибудь? — спросил я его.
— Никак нет-с.
— Что же вы делали за это время?
— У тятеньки в лавке был-с… Они меня всё посылали… Только вот третёводни-с осерчали они уж больно на меня-с — так за вами послали: сгною, говорит, тебя, паршивец эдакий, над книжкой-с…
Так вот, каким образом попал я сюда! Вот, почему понадобился здесь учитель!
— За что же рассердился ваш тятенька? — допрашивал я мальчика.
— Да я деньги потерял-с, — отвечал мальчик и так смутился, как будто вспомнил о чём-нибудь очень постыдном. — Тятенька меня послали по счёту получить 17 р. 68 к., я их получил-с, да в платок завернул, а платок по дороге выронил-с… или вытащил кто-с… Как по́чали меня тятенька за это ругать, ремнём отстегали и учить меня хотят-с…
Голос мальчика задрожал, и из глазах выкатились слёзы.
В это время в прихожей громко задребезжат звонок, так называемый «хозяйский». Мальчик встрепенулся и заёрзал на стуле.
— Наше вам почтение-с, господин честной. Как ваше здоровье? — величественно спросил меня входивший Трофим Кузьмич.
По его вопросу казалось, что мы с ним уже давно знакомы, и что я известен ему за человека нездорового. Он торжественно провёл рукой по бороде, подпёрся в бока и, сверкнув глазами на сына, обратился ко мне:
— Ну, что? Как?
— Да ничего ещё пока.
— Драть его вот надо! — грозно кивнул он на сына. — Избаловался вовсе, из рук вон выбился. Хошь ему говори, хошь нет — никакого толку от него не добьёшься. Вы ему спуску-то не давайте: чуть только что — так за вихор!..
Мальчик не выдержал и заплакал потихоньку, стараясь скрыть слёзы, но отец заметил их:
— Пореви у меня ещё!.. Я те пореву! — пригрозил он сыну, собираясь уже показать мне, как надо расправляться с мальчиком за вихор.
Но из двери соседней комнаты показалась чья-то жирная голова в шёлковой кичке и с двойным подбородком:
— И всё-то ты дитю ругаешь, Трофим Кузьмич! Бога ты не боишься!
— И всё-то ты мне под руку лезешь, Арина Власьевна! Чёрта ты бы постыдилась!
— У, шкура-жид! — буркнула жирная голова и скрылась за дверью.
— Анафема, прости Господи! — пустил ей вслед Трофим Кузьмич и ушёл в лавку, обласкав в прихожей кухарку «дурой».
Занявшись с мальчиком, я уже собирался уходить с нечистою перед его отцом совестью, так как ни разу не дёрнул его за вихор.
— А уж вы уходите? — послышалось мне, и я увидел в дверях ту же кичку на жирной голове. — Не угодно ли будет чайку испить?
Я стал было отказываться, но купчиха так приступила ко мне, что пришлось согласиться.
— Вы насчёт Трофима Кузьмича не бойтесь, душа моя сладкая: он тольки во хмелю буён бывает, — трещала Арина Власьевна, — а когда чиверёзый, так тольки лается. Ну, и вас когда облает — так ничего! Брань-то ведь на вороту не виснет. Того, прежнего-то учителя, что в Гавани жил, всё «старый хрыч» звал. Так тот ничего: тольки попросит рюмочку ему поднести. А уж и сердитый же был старик, царствие ему небесное: так дитю мучил (не тем будь помянут), так мучил — просто, сказать нельзя… Да что и толковать про покойника? Вот и Трофим Кузьмич: нет того, чтобы приласкать дитю; всё норовит, как бы дёрнуть, да покрепче. А дитё чем виновато? Дитё неразумное, дитё глупое. И третёводни вот осерчал так, ни за́что, да ещё и прибил, и учить его грамоте задумал… Забыл, небось, как мы старшенького-то нашего (покойничек уж теперь, царствие ему небесное) лишний год проучили. За этого теперь принялся. А он что? Нешто сделал что? Деньги-то обронил? Эка невидаль!.. Накинет на говядину копейку — так в три дни 17 рублей и вернутся.
Долго ещё держала меня Арина Власьевна. Наконец, отпустила. Проходя мимо лавки, я встретился с самим Торговцевым и сказал ему, что его сыну надо будет купить кое-каких учебников.
— Это зачем?
— Очень плохи те, которые у него теперь.
— А то каких же вам? Бархатных что ли?
— Нет, не бархатных, а новых надо.
— Ну, хороши и так… А вы тут, сударь мой, новостей-то не заводите, а дело своё делайте. И без вас тошно, — заключил он и, не взглянув на меня, вошёл в лавку.
Прошло недели три, Я продолжал ходить в дом купца, хотя Торговцев принадлежал к тем людям, которые учителей к себе в дом не приглашают, а нанимают, и потому со мной не церемонился. Проходя по той комнате, где я давал урок, он обыкновенно подбоченится, сверкнёт глазами на сына и сурово спросит меня:
— Ну, что? Как?
— Да ничего, так себе, — ответишь.
— Ну, то-то же, — скажет, проведёт рукой по бороде и величественно отправится в лавку.
Раз как-то он вошёл, держа в руках какую-то засаленную бумагу:
— Перепешите-ка, молодчик, эту субсидию, да почище, глядите: ведь это, знаете, куда послать надо…
«Субсидия» оказалась, просто, счётом полицейскому приставу на отпущенный из лавки товар. Не хотелось входить в пререкания — переписал. Так, с вынужденною уступчивостью, продолжались мои уроки. Я как-то стал привыкать. Да и мальчик начал привыкать ко мне, перестал меня бояться и оказался очень понятливым и старательным. Я надеялся на успех в его учении и уверен, что надежды мои оправдались бы, если бы не случилось вот чего.
Прихожу на урок. В передней встречает меня мой ученик, испуганный и растерянный.
— Что с вами? Вы нездоровы? — спрашиваю.
— Нет-с… Я ничего-с…
И замялся.
— Что же вы такой странный сегодня?
— Уж вы лучше не входите к нам… И маменька просит.
— Почему так? — удивился я.
— Тятенька в запое-с…
Мальчик смутился, и из глаз у него, по обыкновению, выкатились слёзы: попался он, должно быть, отцу под пьяную руку. Но мне показалось неудобным ретироваться, услышав, что хозяин «в запое».
— Ну, так что же? Тятенька ваш нам не помешает, и мы ему так же.
— Да они уж очень сердиты-с…
— Ну, вот пустяки! На нас ему сердиться не за что, — ободрил я мальчика и вошёл в комнату, где мы обыкновенно занимались.
В ней сидел Трофим Кузьмич, облокотившись на наш учебный стол.
— Чего тебе? — обратился он ко мне.
Надо было говорить с ним смелее.
— Да ничего. Заниматься пришёл.
— А ты кто такой будешь?
И он уставился на меня мутными глазами.
— Я-то кто? Репетитор, — сказал я, уходя в другую комнату, где, притаившись у двери, стоял мой ученик и сама Арина Власьевна, со страхом слушая, что будет дальше.
— Ле-пе-ти-тор?.. так ты ле-пе-ти-тор?.. Ах, ты паршивец этакий!.. Лепетитор голоштанный!.. Эй, Арина!
Арина Власьевна, забыв, как она воевала с ним с трезвым, сейчас же робко явилась на зов.
— Что прикажете, Трофим Кузьмич?
— Подай-ка мне сюда этого лепетитора, что двадцать рублей с меня запросил… Я ему бока-то накостыляю… Ах, он франт гороховый? Шею-то я ещё ему не мылил — так ничего: нагваздаю.
— Уж вы извините их: оченно они хмельны нониче, — сладко задабривала меня Арина Власьевна, входя.
— Извинять мне его не за чем. А только вы ему от меня передайте (завтра, конечно), что я больше сюда ходить не стану и денег, которые мною заработаны, с него не спрашиваю.
И вернулся «лепетитор» к себе домой точно в таком же положении, как три недели тому назад, если не в худшем ещё.