Крутой мороз стоял над городом Пропадинском. Полярная земля закостенела под снегом, отдавши последние искры тепла пронизывающему холодному воздуху. Лесной клин, бесцеремонно втиснувшийся между «Голодным концом» и церковью, застыл как заколдованный. Деревья стояли, изнеможённо простирая по сторонам чёрные сучья, отягощённые тяжёлыми снежными хлопьями, и как будто не смели пошевельнуться, чтобы не нарушить заклятия зимы. Даже небо, сиявшее бесчисленными тысячами звёзд, дышало холодом и неподвижностью; только на севере полоска бледного сияния, мерцавшая в дымке розоватого тумана, каждый раз капризно изменяла свои очертания, и в её глубине струилось что-то смутное, но живое. На улицах было тихо как в гробу. Даже собаки не решались затянуть один из своих обычных концертов и лежали на привязи, свернувшись в клубок и набросив хвост поверх головы, наполовину спрятанной в брюхо. Жители заперлись в домах и спали как сурки, не обращая внимания на праздник. В церкви было темно; вечерней службы не было, а утренняя должна была начаться только в пять часов, и дьячок в избе напротив улёгся спозаранку спать. Только в одной довольно большой избе, у купчихи Гаврилихи, в оконных льдинах мерцал тусклый свет; там собрались начальство и купцы по случаю праздника, и теперь все резались в карты в ожидании заутрени. В небольших окошках уединённой юрты, стоявшей на отшибе, над самым обрывом речки Сосновки, впадавшей в Пропаду, если присмотреться к ним внимательно, тоже заметен был свет. Юрта была сверху донизу занесена снегом и окружена снежным окопом, доходившим до средины окошек. О том, что это человеческое жилище, а не сугроб, свидетельствовали только угловатые очертания граней да столпообразная труба на плоской крыше. Странно жилось в этом унылом жилище; весною в половодье Сосновка подходила так близко, что можно было черпать воду прямо с порога. Осенью косматый бурый орёл садился на крышу рядом с трубой, зимою белые куропатки иногда забирались в сени; пара горностаев распоряжалась в амбаре как дома и залезала на ночлег в полуоткрытую суму с рухлядью, лежавшею в углу. Итак, в окошках юрты из-под тяжёлых снежных шапок, полузакрывавших льдины, мерцал свет. Из столпообразной трубы поднимался столб дыма, немного развихренный вверху и ежеминутно пронизываемый снизу яркими и проворными искрами. Здесь тоже бодрствовали люди, собравшиеся ради праздника. Василий Андреич Веревцов, хозяин и собственник юрты, ежегодно плативший даже за неё в городскую казну 15 коп. однопроцентного налога, устроил сегодня ёлку маленькому обществу своих друзей. Правда, по поводу этой ёлки происходила некоторая молчаливая борьба между Веревцовым и жителями Ляховского дома, где помещалась столовая, и имела жительство единственная дама кружка, но Василий Андреич был слишком ревностным хранителем всех российских обычаев и воспоминаний, чтобы уступить кому-нибудь устройство рождественского праздника. Изо всех пришельцев этот человек был единственным, который не уступал окружающей трущобе принесённых с собою привычек. Среди бесплодной страны, не знающей культурных растений и заменяющей хлеб рыбой, он был убеждённым вегетарианцем, тратил на покупку дорогой муки все свои ресурсы, запасал ягоды, грибы, дикий лук и, за всем тем, часто сидел голодным за отсутствием питательных средств растительного царства. Среди населения, напрягавшего все свои страсти в вечной погоне за дичью, он жмурился и закрывал лицо, когда при нём убивали куропатку. Он не признавал пропадинской меховой одежды и носил овчинный полушубок и валенки, привезённые ещё из Шлиссельбурга. Назло суровостям полярного лета, он развёл в парниках овощи и ценою неслыханных забот выращивал огурцы длиной в полтора дюйма и картофель величиной в орех. Репа и редька ему удавались лучше, и в минувшее лето ему удалось вырастить один экземпляр редьки в полтора фунта весом, который служил предметом любопытства и рассмотрения для всего города. В юрте было темно, но довольно просторно. Сальная свеча в самодельном деревянном подсвечнике бросала кругом тусклый свет. Кирпичный камин, неуклюже выдвинувшийся вперёд, загораживал чуть не половину пространства. Косые стены, кое-как составленные из тонких брёвен, прислонённых вверху к четырём балкам, были покрыты матами, сплетёнными из тальника, для того, чтобы сколько-нибудь помешать холоду входить сквозь щели; но маты примёрзли к стенам и были покрыты толстыми шишками льда; во всех углах были целые ледяные наслоения, которые под действием пламени, пылавшего в камине, выпускали тонкие струйки воды, убегавшие в щели досок пола. Общество, собравшееся в юрте, состояло из восьми человек и двух собак. За исключением молодых супругов Головинских, все остальные выглядели так своеобразно, как будто судьба нарочно выбирала их, чтобы составить коллекцию. Хозяин, высокий и сухой, с мягкими русыми кудрями и выцветшими бледно-голубыми глазами, хлопотал у стола, очищая место для ёлки, которая, совсем готовая, стояла на крыше за неимением свободного помещения. Прямо против него сидел Кирилов, некогда родовитый русский дворянин, ныне как две капли воды похожий на старого облезлого татарина. У Кирилова не было ни одного зуба. В противоположность Веревцову, он тоже по принципу не употреблял растительной пищи и питался по преимуществу различными смесями рыбьего и мясного жиров и коровьего масла. Он не носил белья и ходил, покрытый звериными шкурами как троглодит. Летом и зимой он ходил с открытой головой и только в самые сильные морозы надевал вязаный шерстяной капор собственной работы. Рядом с ним сидел Ястребов, широкоплечий и мрачный, с грязным лицом и широкой полуседой бородой, похожей на старый веник из просяной соломы. Ястребов, опять-таки по принципу, никогда не снимал с головы засаленной чёрной шапочки, по поводу чего ходили целые легенды. Он жил охотой и даже в это зимнее время скитался целыми днями по лесу в поисках куропаток. В последние дни он повадился приходить к юрте Веревцова, где всегда было много куропаток, и стрелял их почти у самой двери к великому ужасу и негодованию хозяина. Математик, косматый пёс местной породы, лежал у его ног, положив голову на передние лапы. От постоянного безделья и сытной еды он был поперёк себя толще и получил своё имя за философскую невозмутимость, которая в сущности вытекала из непомерной лени. Приземистый корявый Герман стоял, потягивая носом по направлению к камину. Он происходил в четвёртом колене от русской дворняжки, привезённой с юга, и это обеспечило ему покойный угол в Ляховском доме, который в течение пятнадцати лет переходил по наследству от семьи к семье с утварью и собакой. Теперь его хозяевами были супруги Головинские, которые сидели рядом на скамье, стоявшей у стены. Оба они были молоды и красивы. Особенностью их было то, что они всегда были вместе и сидели, стояли или ходили плечо к плечу, в самой непосредственной близости друг к другу. В этой холодной пустыне они как будто боялись отодвинуться, чтобы не озябнуть. За это их называли голубками-неразлучниками. Калнышевский, ближайший приятель и товарищ Веровцова, с грустным лицом, растрёпанными волосами и разноцветной бородой, сидел на обрубке бревна перед камином, углубившись в чтение старого номера «Вестника финансов». Его личная жизнь вся ушла в экономическую статистику, и помимо неё у него не было чем пополнять свои досуги. Тем не менее, он старался не терять ни минуты времени и в летнее время пробовал даже рубить дрова с книгой в руках. Джемауэр, художник-самоучка, совсем молодой, в очках, с узким лицом и узким носом, похожим на выжатый лимон, сидел за столом, набрасывая карикатуру, изображавшую именно Калнышевского с книгой в одной руке и топором в другой, старающегося совместить два несовместных занятия. Восьмой член общества был Броцкий, столяр, короткий и коренастый, похожий на буддийские статуэтки, вылитые из бронзы. Наконец, приготовления к приёму ёлки были окончены. Широко открыв дверь и напустив целый океан белого мёрзлого пара, Веревцов втащил небольшое деревцо, увешанное подарками, тщательно завёрнутыми в газетную бумагу. Ему пришлось трудиться целых две недели, чтобы изготовить подарок для каждого; к сожалению, на Пропаде не было ели, и «ёлка» была в сущности лиственницей, совершенно оголённой и не имевшей ни одной хвойной чешуйки. Как бы то ни было, дерево было поставлено на стол, и восемь огарков стеариновых свечей зажжены на его ветвях. Гости с невольным любопытством поглядывали на бумажные свёртки, свешивавшиеся с ветвей дерева, стараясь угадать их содержание. Один, впрочем, даже под бумагой имел такую несомненную рыбью форму, что Математик поднял голову и сочувственно тявкнул. На столе появились две бутылки, белая и чёрная; в белой была водка самодельной домашней очистки, так как на Пропаду спирт попадает в неочищенном виде, а в чёрной — «вино», приготовленное Веревцовым из туземного винограда — голубики, и столь же невинное как обыкновенный квас. Когда белая бутылка была опорожнена до половины, гости стали разбирать подарки, снабжённые каждый билетиком с именем получателя. Нельзя сказать, чтобы они отличались богатством, но все присутствующие были как нельзя более довольны. Кирилов получил варежки, связанные из толстой шерсти, и тут же стал распускать их, намереваясь надвязать к своему капору назатыльник. Ястребов получил старый ремённый кушак, который хозяин должен был снять с собственного пояса, заменив его верёвкой; Ястребов в свою очередь снял свою верёвку и подтянул блузу кушаком. Калнышевскому досталась фотографическая карточка, изображавшая женское лицо; это было для них обоих общее воспоминание о далёком друге, драгоценное как реликвия, аромат цветка, выросшего без солнца в каменных стенах крепости. Она действительно принадлежала им обоим и имела общую надпись и находилась безразлично то у одного, то у другого из приятелей; выражая готовность уступить Калнышевскому свою часть владения, Веревцов приносил немаловажную жертву. Джемауэр получил растушёвку самодельной работы Веревцова. Броцкому достался буравчик, который, впрочем, и без того принадлежал Веревцову лишь номинально и находился всё время в пользовании у Броцкого же. Свёрток, похожий на рыбу, действительно, оказался большим жирным омулем, назначенным на потребу Математика. Герману, ввиду его нетуземного происхождения, достался бутерброд с жиром, густо намазанным на хлеб. Больше всего подарков досталось г-же Головинской, единственной незаменимой представительнице прекрасного пола; ей были назначены целых три свёртка. Самый большой заключал в себе женскую шляпу, сплетённую вместо соломы из ровных тальничных прутьев, расколотых по длине, и более похожую на лукошко или корзину для провизии, чем на шляпу. Однако, г-жа Головинская очень обрадовалась подарку. Пропадинское лето без шляпы с круто оттопыренными полями превращается в божеское наказание, так как сетка против комаров пристаёт к лицу и перестаёт давать защиту. В другом свёртке была знаменитая образцовая редька. Летом после сбора овощей Веревцов устроил «сельскохозяйственную выставку», разложив свои овощи на столе напоказ желающим. Выставка закончилась беспроигрышной лотереей по бесплатным билетам, но участникам лотереи удалось убедить Веревцова взять самому себе свой редечный шедевр. Теперь оказалось, что вместо того, чтобы истребить шедевр, Веревцов имел довольно терпения сохранять его четыре месяца, намереваясь поднести его в виде рождественского подарка именно г-же Головинской. В третьем свёртке было какое-то мелкое бельё, которое г-жа Головинская не стала даже раскрывать перед чужими глазами и поспешила спрятать в сторону. Состав колонии должен был через несколько месяцев увеличиться новым членом, которому уже заранее были даваемы имена «Бриллиантового мальчика» и «Счастья ревущего стана», и Веревцов считал своею обязанностью не оставить без подарка и этого будущего пришельца, который так или иначе присутствовал на празднике. Головинский получил портсигар, склеенный из обрезков старого сапожного голенища. Приняв подарок, он немедленно заглянул внутрь и меланхолически покачал головой. Портсигар был пуст, а он с гораздо большей радостью предпочёл бы содержимое содержащему. Среди всех курильщиков «столовой», довольствовавшихся махоркой, он относился с особым пристрастием к так называемому «пшеничному», т. е. турецкому табаку, но администрация столовой в лице бронзовидного столяра сурово взирала на эту слабость и не давала ей поблажки. Ёлку вытащили на двор, и вместо неё на столе появился большой самовар, окружённый стаканами, и груда белого хлеба. К двум предыдущим бутылкам присоединилась ещё третья, заключавшая особенную жёлтую, сладкую настойку, вроде ликёра, секрет приготовления которой, ревниво охраняемый от публики, переходил в Пропадинске от одного винного химика к другому. Было, впрочем, известно, что в её состав входит чай, жжёный сахар и корица, которую химики брали из аптеки. Камин был давно закрыт, и Веревцов достал из глубины его большой сладкий пирог с изюмом, встреченный рукоплесканиями. При помощи разных перегородок и заслонок, сделанных из старой жести, Веревцов умудрялся печь в камине не только пироги, но даже и хлеб. Публика развеселилась. Начались попытки пения. — «Gaudeamus igitur»,[2] — затянул Джемауэр, размахивая растушёвкой вместо дирижёрской палочки. Другие подхватили во весь голос; даже Калнышевский, заложив за спину свой «Вестник финансов», подтягивал козлиным голоском, по преимуществу в мажорных местах, где можно было рассчитывать на заглушающую силу хора. Через час публика, покинув жилище Веревцова, направлялась по дороге мимо кладбища, выводившей к мосту через Сосновку. Светлая полоска на севере стала ярче и приняла большие размеры. Но небо было покрыто лёгким туманом, слегка помрачившим звёзды, которые мигали, как будто смигивая слёзы. В воздухе висели тонкие пылинки инея, невидимые глазу, но таявшие на лбу и на щеках. Большая Медведица показывала три часа после полуночи. У Гаврилихи окна светились по-прежнему, но и в других домах тоже показался свет. Жители просыпались, собираясь к заутрени. Местами из прямых труб выходили яркие снопы пламени, как будто внутри был пожар. Дьячок перешёл дорогу и скрылся в церкви, тоже собираясь затопить печь. На Голодном конце громко и протяжно завыла собака, как будто пробуждая других. Праздничная ночь пришельцев заменялась праздничным днём туземных жителей.
На улицах было тихо как в гробу. Даже собаки не решались затянуть один из своих обычных концертов и лежали на привязи, свернувшись в клубок и набросив хвост поверх головы, наполовину спрятанной в брюхо. Жители заперлись в домах и спали как сурки, не обращая внимания на праздник. В церкви было темно; вечерней службы не было, а утренняя должна была начаться только в пять часов, и дьячок в избе напротив улёгся спозаранку спать. Только в одной довольно большой избе, у купчихи Гаврилихи, в оконных льдинах мерцал тусклый свет; там собрались начальство и купцы по случаю праздника, и теперь все резались в карты в ожидании заутрени.
В небольших окошках уединённой юрты, стоявшей на отшибе, над самым обрывом речки Сосновки, впадавшей в Пропаду, если присмотреться к ним внимательно, тоже заметен был свет. Юрта была сверху донизу занесена снегом и окружена снежным окопом, доходившим до средины окошек. О том, что это человеческое жилище, а не сугроб, свидетельствовали только угловатые очертания граней да столпообразная труба на плоской крыше. Странно жилось в этом унылом жилище; весною в половодье Сосновка подходила так близко, что можно было черпать воду прямо с порога. Осенью косматый бурый орёл садился на крышу рядом с трубой, зимою белые куропатки иногда забирались в сени; пара горностаев распоряжалась в амбаре как дома и залезала на ночлег в полуоткрытую суму с рухлядью, лежавшею в углу.
Итак, в окошках юрты из-под тяжёлых снежных шапок, полузакрывавших льдины, мерцал свет. Из столпообразной трубы поднимался столб дыма, немного развихренный вверху и ежеминутно пронизываемый снизу яркими и проворными искрами. Здесь тоже бодрствовали люди, собравшиеся ради праздника.
Василий Андреич Веревцов, хозяин и собственник юрты, ежегодно плативший даже за неё в городскую казну 15 коп. однопроцентного налога, устроил сегодня ёлку маленькому обществу своих друзей. Правда, по поводу этой ёлки происходила некоторая молчаливая борьба между Веревцовым и жителями Ляховского дома, где помещалась столовая, и имела жительство единственная дама кружка, но Василий Андреич был слишком ревностным хранителем всех российских обычаев и воспоминаний, чтобы уступить кому-нибудь устройство рождественского праздника. Изо всех пришельцев этот человек был единственным, который не уступал окружающей трущобе принесённых с собою привычек.
Среди бесплодной страны, не знающей культурных растений и заменяющей хлеб рыбой, он был убеждённым вегетарианцем, тратил на покупку дорогой муки все свои ресурсы, запасал ягоды, грибы, дикий лук и, за всем тем, часто сидел голодным за отсутствием питательных средств растительного царства. Среди населения, напрягавшего все свои страсти в вечной погоне за дичью, он жмурился и закрывал лицо, когда при нём убивали куропатку. Он не признавал пропадинской меховой одежды и носил овчинный полушубок и валенки, привезённые ещё из Шлиссельбурга. Назло суровостям полярного лета, он развёл в парниках овощи и ценою неслыханных забот выращивал огурцы длиной в полтора дюйма и картофель величиной в орех. Репа и редька ему удавались лучше, и в минувшее лето ему удалось вырастить один экземпляр редьки в полтора фунта весом, который служил предметом любопытства и рассмотрения для всего города.
В юрте было темно, но довольно просторно. Сальная свеча в самодельном деревянном подсвечнике бросала кругом тусклый свет. Кирпичный камин, неуклюже выдвинувшийся вперёд, загораживал чуть не половину пространства. Косые стены, кое-как составленные из тонких брёвен, прислонённых вверху к четырём балкам, были покрыты матами, сплетёнными из тальника, для того, чтобы сколько-нибудь помешать холоду входить сквозь щели; но маты примёрзли к стенам и были покрыты толстыми шишками льда; во всех углах были целые ледяные наслоения, которые под действием пламени, пылавшего в камине, выпускали тонкие струйки воды, убегавшие в щели досок пола.
Общество, собравшееся в юрте, состояло из восьми человек и двух собак. За исключением молодых супругов Головинских, все остальные выглядели так своеобразно, как будто судьба нарочно выбирала их, чтобы составить коллекцию.
Хозяин, высокий и сухой, с мягкими русыми кудрями и выцветшими бледно-голубыми глазами, хлопотал у стола, очищая место для ёлки, которая, совсем готовая, стояла на крыше за неимением свободного помещения.
Прямо против него сидел Кирилов, некогда родовитый русский дворянин, ныне как две капли воды похожий на старого облезлого татарина. У Кирилова не было ни одного зуба. В противоположность Веревцову, он тоже по принципу не употреблял растительной пищи и питался по преимуществу различными смесями рыбьего и мясного жиров и коровьего масла. Он не носил белья и ходил, покрытый звериными шкурами как троглодит. Летом и зимой он ходил с открытой головой и только в самые сильные морозы надевал вязаный шерстяной капор собственной работы.
Рядом с ним сидел Ястребов, широкоплечий и мрачный, с грязным лицом и широкой полуседой бородой, похожей на старый веник из просяной соломы. Ястребов, опять-таки по принципу, никогда не снимал с головы засаленной чёрной шапочки, по поводу чего ходили целые легенды. Он жил охотой и даже в это зимнее время скитался целыми днями по лесу в поисках куропаток. В последние дни он повадился приходить к юрте Веревцова, где всегда было много куропаток, и стрелял их почти у самой двери к великому ужасу и негодованию хозяина. Математик, косматый пёс местной породы, лежал у его ног, положив голову на передние лапы. От постоянного безделья и сытной еды он был поперёк себя толще и получил своё имя за философскую невозмутимость, которая в сущности вытекала из непомерной лени. Приземистый корявый Герман стоял, потягивая носом по направлению к камину. Он происходил в четвёртом колене от русской дворняжки, привезённой с юга, и это обеспечило ему покойный угол в Ляховском доме, который в течение пятнадцати лет переходил по наследству от семьи к семье с утварью и собакой.
Теперь его хозяевами были супруги Головинские, которые сидели рядом на скамье, стоявшей у стены. Оба они были молоды и красивы. Особенностью их было то, что они всегда были вместе и сидели, стояли или ходили плечо к плечу, в самой непосредственной близости друг к другу. В этой холодной пустыне они как будто боялись отодвинуться, чтобы не озябнуть. За это их называли голубками-неразлучниками.
Калнышевский, ближайший приятель и товарищ Веровцова, с грустным лицом, растрёпанными волосами и разноцветной бородой, сидел на обрубке бревна перед камином, углубившись в чтение старого номера «Вестника финансов». Его личная жизнь вся ушла в экономическую статистику, и помимо неё у него не было чем пополнять свои досуги. Тем не менее, он старался не терять ни минуты времени и в летнее время пробовал даже рубить дрова с книгой в руках.
Джемауэр, художник-самоучка, совсем молодой, в очках, с узким лицом и узким носом, похожим на выжатый лимон, сидел за столом, набрасывая карикатуру, изображавшую именно Калнышевского с книгой в одной руке и топором в другой, старающегося совместить два несовместных занятия.
Восьмой член общества был Броцкий, столяр, короткий и коренастый, похожий на буддийские статуэтки, вылитые из бронзы.
Наконец, приготовления к приёму ёлки были окончены. Широко открыв дверь и напустив целый океан белого мёрзлого пара, Веревцов втащил небольшое деревцо, увешанное подарками, тщательно завёрнутыми в газетную бумагу. Ему пришлось трудиться целых две недели, чтобы изготовить подарок для каждого; к сожалению, на Пропаде не было ели, и «ёлка» была в сущности лиственницей, совершенно оголённой и не имевшей ни одной хвойной чешуйки. Как бы то ни было, дерево было поставлено на стол, и восемь огарков стеариновых свечей зажжены на его ветвях. Гости с невольным любопытством поглядывали на бумажные свёртки, свешивавшиеся с ветвей дерева, стараясь угадать их содержание. Один, впрочем, даже под бумагой имел такую несомненную рыбью форму, что Математик поднял голову и сочувственно тявкнул.
На столе появились две бутылки, белая и чёрная; в белой была водка самодельной домашней очистки, так как на Пропаду спирт попадает в неочищенном виде, а в чёрной — «вино», приготовленное Веревцовым из туземного винограда — голубики, и столь же невинное как обыкновенный квас. Когда белая бутылка была опорожнена до половины, гости стали разбирать подарки, снабжённые каждый билетиком с именем получателя. Нельзя сказать, чтобы они отличались богатством, но все присутствующие были как нельзя более довольны.
Кирилов получил варежки, связанные из толстой шерсти, и тут же стал распускать их, намереваясь надвязать к своему капору назатыльник.
Ястребов получил старый ремённый кушак, который хозяин должен был снять с собственного пояса, заменив его верёвкой; Ястребов в свою очередь снял свою верёвку и подтянул блузу кушаком.
Калнышевскому досталась фотографическая карточка, изображавшая женское лицо; это было для них обоих общее воспоминание о далёком друге, драгоценное как реликвия, аромат цветка, выросшего без солнца в каменных стенах крепости. Она действительно принадлежала им обоим и имела общую надпись и находилась безразлично то у одного, то у другого из приятелей; выражая готовность уступить Калнышевскому свою часть владения, Веревцов приносил немаловажную жертву.
Джемауэр получил растушёвку самодельной работы Веревцова. Броцкому достался буравчик, который, впрочем, и без того принадлежал Веревцову лишь номинально и находился всё время в пользовании у Броцкого же. Свёрток, похожий на рыбу, действительно, оказался большим жирным омулем, назначенным на потребу Математика.
Герману, ввиду его нетуземного происхождения, достался бутерброд с жиром, густо намазанным на хлеб.
Больше всего подарков досталось г-же Головинской, единственной незаменимой представительнице прекрасного пола; ей были назначены целых три свёртка. Самый большой заключал в себе женскую шляпу, сплетённую вместо соломы из ровных тальничных прутьев, расколотых по длине, и более похожую на лукошко или корзину для провизии, чем на шляпу.
Однако, г-жа Головинская очень обрадовалась подарку.
Пропадинское лето без шляпы с круто оттопыренными полями превращается в божеское наказание, так как сетка против комаров пристаёт к лицу и перестаёт давать защиту.
В другом свёртке была знаменитая образцовая редька. Летом после сбора овощей Веревцов устроил «сельскохозяйственную выставку», разложив свои овощи на столе напоказ желающим. Выставка закончилась беспроигрышной лотереей по бесплатным билетам, но участникам лотереи удалось убедить Веревцова взять самому себе свой редечный шедевр. Теперь оказалось, что вместо того, чтобы истребить шедевр, Веревцов имел довольно терпения сохранять его четыре месяца, намереваясь поднести его в виде рождественского подарка именно г-же Головинской. В третьем свёртке было какое-то мелкое бельё, которое г-жа Головинская не стала даже раскрывать перед чужими глазами и поспешила спрятать в сторону. Состав колонии должен был через несколько месяцев увеличиться новым членом, которому уже заранее были даваемы имена «Бриллиантового мальчика» и «Счастья ревущего стана», и Веревцов считал своею обязанностью не оставить без подарка и этого будущего пришельца, который так или иначе присутствовал на празднике.
Головинский получил портсигар, склеенный из обрезков старого сапожного голенища. Приняв подарок, он немедленно заглянул внутрь и меланхолически покачал головой. Портсигар был пуст, а он с гораздо большей радостью предпочёл бы содержимое содержащему.
Среди всех курильщиков «столовой», довольствовавшихся махоркой, он относился с особым пристрастием к так называемому «пшеничному», т. е. турецкому табаку, но администрация столовой в лице бронзовидного столяра сурово взирала на эту слабость и не давала ей поблажки.
Ёлку вытащили на двор, и вместо неё на столе появился большой самовар, окружённый стаканами, и груда белого хлеба. К двум предыдущим бутылкам присоединилась ещё третья, заключавшая особенную жёлтую, сладкую настойку, вроде ликёра, секрет приготовления которой, ревниво охраняемый от публики, переходил в Пропадинске от одного винного химика к другому. Было, впрочем, известно, что в её состав входит чай, жжёный сахар и корица, которую химики брали из аптеки.
Камин был давно закрыт, и Веревцов достал из глубины его большой сладкий пирог с изюмом, встреченный рукоплесканиями. При помощи разных перегородок и заслонок, сделанных из старой жести, Веревцов умудрялся печь в камине не только пироги, но даже и хлеб. Публика развеселилась. Начались попытки пения. — «Gaudeamus igitur»,[2] — затянул Джемауэр, размахивая растушёвкой вместо дирижёрской палочки. Другие подхватили во весь голос; даже Калнышевский, заложив за спину свой «Вестник финансов», подтягивал козлиным голоском, по преимуществу в мажорных местах, где можно было рассчитывать на заглушающую силу хора.
Через час публика, покинув жилище Веревцова, направлялась по дороге мимо кладбища, выводившей к мосту через Сосновку. Светлая полоска на севере стала ярче и приняла большие размеры. Но небо было покрыто лёгким туманом, слегка помрачившим звёзды, которые мигали, как будто смигивая слёзы. В воздухе висели тонкие пылинки инея, невидимые глазу, но таявшие на лбу и на щеках. Большая Медведица показывала три часа после полуночи. У Гаврилихи окна светились по-прежнему, но и в других домах тоже показался свет. Жители просыпались, собираясь к заутрени. Местами из прямых труб выходили яркие снопы пламени, как будто внутри был пожар. Дьячок перешёл дорогу и скрылся в церкви, тоже собираясь затопить печь. На Голодном конце громко и протяжно завыла собака, как будто пробуждая других. Праздничная ночь пришельцев заменялась праздничным днём туземных жителей.